Несколько месяцев назад мой бывший сослуживец написал очень интересную, на мой взгляд, книгу, посвященную военным переводчикам-курсантам, которые во время языковой практики за рубежом оказывались в сложных жизненных, а порой и смешных, ситуациях. После встречи на моей даче я получил от автора экземпляр этой книги "Полет медведя" с его автографом, и подумал, что она наверняка должна заинтересовать и большинство моих однокашников. Тем более, что один из рассказов посвящен группе спецназ в Афганистане. Обратите внимание на оформление обложки в виде курсантского погона. Если будет желание, возьму у автора несколько книг и привезу на встречу 9 декабря. Один рассказ из книги  помещаю здесь. Звоните мне и заказывайте.

ТРУБАЧ

«Паутинки-ниточки
Текут меж ловких пальчиков.
Сквозь событий ситечко
Сплетаясь в судьбы мальчиков».

В темной и холодной пещере далекой и очень древней Греции сидят три чрезвычайно занятые сестры. Давно сидят – тысячи, а может и более лет, Точно никто не знает, да и не может знать – они вечны или правильнее – они вне времени. Но и это определение нельзя назвать исчерпывающе точным, скорее, они контролируют время, которому сами неподконтрольны. В общем, мне сложно описать их взаимоотношения со временем, но меня оправдывает то, что и до меня это никому не удавалось.
Все с ними сложно с этими Мойрами. Да, да, так их зовут со времен, когда древняя Эллада еще не имела общего самоназвания, как не являлись общим народом населявшие Пелопоннес разрозненные племена, говорившие, правда, уже на общепонятном языке и поклонявшиеся обще уважаемым богам, включая мойр. Но тут опять возникает сложность – мойры не были богинями. Они не были равны богам, как не были ни выше, не ниже богов. Они существовали сами по себе, неподсудные и недоступные ни богам, ни людям, но и те и другие боялись и уважали их в равной мере. Возникают законные вопросы: чем же Мойры занимались, за что их боялись и за что уважали?
Они пряли нити! Нет, нет, это не было банальным семейным ткацким бизнесом! Недоступные сестры денно и нощно пряли тонкие паутинки из козьей шерсти, очень тонкие, сплетали их в ниточки, и каждая из ниточек была Судьбой! Чьей? Это Пряхам было не важно. Важно, чтобы всякая судьба следовала своему предназначению, сплеталась с кем надо и где надо и в итоге совершала то, что ей предназначено.
Да сбудется предназначенное! С этим у мойр было строго в равной степени для богов и для людей и никакая инспекция, ни божественная судебная, ни земная налоговая им были неведомы! Если уж сам Зевс-Громовержец – а он был Верховным судьей Олимпа - не рисковал их тревожить своим любопытством, то, что же говорить о людях!
Была с этими сложными во всех отношениях сестрами-пряхами, еще одна особенность и очень важная – пещера, где был организован вневременной прядильный мини-цех, всегда остается темной за неимением окон, входа и выхода, поэтому все пряхи слепы. Они не видят внешней красы, блеска или уродства и нищеты, скользящих по их рукам нитей-судеб. Но, передавая их друг другу, каждая независимо оценивает качество судеб на ощупь, ощущает внутреннюю сущность каждой судьбы, подбирает для каждой соответствующее ее качествам предназначение и строго следит за его исполнением.
С точки зрения нынешней науки в условиях извечной тьмы их слепота естественна – нет источника света, незачем и глаза иметь! Однако для древних греков, еще не знавших науки, важно было другое – это было глубоко справедливо! При этом, делая свое бесконечно долгое и бесконечно справедливое дело, пряхи иногда что-то про себя шепчут. То сердито, то одобрительно, то удивленно. Право дело, им есть чему сердиться и удивляться, учитывая, что иногда мы совершаем такие поступки поперек предназначенной судьбы, что сами себе поражаемся.
А вот надо не фордыбачить, кричать, что свобода воли свободного индивида превыше всего и мы куем свою судьбу собственным молотом. Скромнее надо быть и внимательнее прислушиваться к тихому шепоту мойр, который мы чаще всего насмешливо зовем «внутренним голосом», чтобы отсмеявшись не прослезиться. Не зря заразительный смех сопровождается слезами – это предупреждение, что беззаботную радость и непоправимое горе разделяет очень тонкая грань.
Вот шустрая младшая сестра Клото, выхватывает из безразмерного куска шерсти очередной случайный клок, быстро и ловко скручивает его костяным веретеном в тонкую ниточку – и Человек родился!
Вот внимательная средняя сестра Лахеса, ощупав новую ниточку и оценив родившуюся личность, направляет ее в определенное отверстие своего сита и дает ниточке правильную роль и нужное место в сложной цепи событий, именуемой Историей - так человек получает Предназначение.
Дальше ниточка судьбы беспечного бога или гражданина течет сквозь пальцы третьей пряхи - старшей сестры суровой Атропы. Именно она следит за исполнением предназначенного. Следит внимательно, иногда ненавязчиво подсказывает, иногда вроде бы случайно помогает, но в то же время готова без колебаний разорвать эту ниточку судьбы до времени, если ниточка все же решит по упрямству или самоуверенности вильнуть в сторону, впутаться не в свое дело, спутаться не там и не с теми.
Атропа справедлива и бескомпромиссна потому, что исполняет великую миссию вечности по сохранению общей непрерывности цепи событий, и она не колеблясь рвет любую нить-судьбу, которая своей глупостью, безответственностью или амбициозностью грозит нарушить предназначенное. Вот тогда внезапно и до срока умирают великие полководцы, вожди, герои, тихие ученые или громкоголосые поэты.
Вот так, граждане, развивается история!
Поэтому, совершив очередное, как нам кажется или как нас убеждают, доброе дело, часто хочется сказать: Постой, Атропа, не рви мою ниточку, она у меня единственная и такая тонкая! Прости, ну, с кем не бывает. Дальше буду внимательней. Но...Атропа судит по делам и знает цену случайного, предназначенного и неизбежного, что в сущности одно и то же..
Что же делать? На этот извечный вопрос русской интеллигенции у меня есть ответ. Может, он не блещет оригинальностью, но он проверен миллионами жизней: почувствуй или осознай свою предопределенность, делай хорошо, что должен, не перечь ходу вещей – не мешай сестрицам плавно и логично плести твою судьбу, и будешь счастлив потому, что счастье – это сбывшееся предназначение.
Жарким июльским полднем 1980 года в зале ожидания международного аэропорта Внуково – того, что стоит через все необъятное поле аэродрома прямо напротив здания аэровокзала для внутренних рейсов, я встретил товарища по институту - Александра. Под белый шум полного зала ожидания аэровокзала, периодически прерываемый громким и непререкаемым голосом невидимого диспетчера: «Внимание, рейс номер… прибывает …рейс номер…отправляется, рейс номер…задерживается» мы, как положено, обменялись новостями о превратностях своих судеб, потом вспомнили о товарищах по институту и о том, кто, как и чем отличился.
В ходе неспешной беседы в ожидании своих рейсов Александр рассказал мне, в том числе, историю о судьбе нашего общего знакомого - Валеры. Назову его Мешков, что близко к оригиналу. Кто узнает его по описанию – поймет о ком речь, а для остальных – кто не поймет или не узнает, пусть будет Мешков.
Многое в его судьбе, из услышанного мною от Александра, меня поразило, показалось тогда удивительным, противоречащим всему, что я знал до этого о характере и способностях Мешкова. Поразило и заставило задуматься о том, что в трудные минуты службы военным переводчиком он вдруг показал себя совсем не таким, каким мы его знали и судили о нем по учебе в институте. Поразило до такой степени, что беседуя с Александром, я не мог отделаться от ощущения, что слышу голос третьего собеседника - голос самого Валеры, отсутствующего героя нашей беседы.
----------------------------------------
- Да, Саша, как неожиданно порой складываются обстоятельства и судьбы. Кто ещё отличился в Анголе, там же наших выпускников было много?
- Еще? А, вот, Валеру Мешкова помнишь?
- «Мешка» из испанской группы, толстого? Конечно, помню, но ведь он после выпуска уехал на Кубу. Как он в Анголе оказался? Да и потом… сам знаешь его. Уж, если от кого ожидать интересной судьбы или геройства, то от него в последнюю очередь. Толстый, вялый, молчаливый, ничем не увлекался, ни учебой, ни музыкой, ни спортом. Всегда молчком, в стороне и друзей у него на курсе практически не было. Ну, «Мешок» – он и есть мешок.
- Саня, ты ничего не слышишь?
- Нет, ничего. А, что? Извини, я не понял.
- Нет, ничего, показалось.
- Так, вот, про Мешка... Он отличился во время войны в Анголе и даже был представлен к наградам. Наши ребята, что работали переводчиками в Анголе рассказывали удивительные истории о его подвигах. Без кавычек, кстати. В институте Валера выглядел мешком, а на деле оказался покруче многих. Либо мы его не понимали, либо он сам изменился, но он попадал в такие передряги и выходил молодцом … Вроде, целых пять лет мы учились бок о бок, вместе, а много друг о друге не знали. Вот, например, ты знал, что он увлекался музыкой?
- Валера, музыкой? Нет, не припомню.
-----------------------------------------
- Музыка! Музыку я любил всегда и, возможно, стал бы музыкантом, но вмешался случай или судьба. Это теперь я знаю, куда в тот момент пряха Лахеса направила ещё очень короткую нить моей судьбы. А тогда… Представьте себе, что мама ведет вас, пятилетнего мальчика, на показ известному в узких кругах московского дипломатического корпуса частному преподавателю музыки по классу скрипки. Вы послушно соглашаетесь, приходите в известную музыкальную школу и, ведомые твердой маминой рукой, входите в музыкальный класс. И первое, что вы слышите – это леденящие детскую душу скрипы, жалобные стоны и другие пугающие вас звуки. А первое, что видите – это полные слез глаза такого же маленького, как и вы, мальчика, терзающего с обреченным видом ученическую скрипку под твердым взглядом сурового преподавателя. Конечно, не смотря на еще небогатый жизненный опыт, вы сразу же ставите себя на место этого мальчика и мгновенно представляете, что вас ждет в этом классе. Поэтому вы, надеюсь, поймете, почему в моей душе сразу поселилась прочная неприязнь ко всем «скрипучным», как я их называл, инструментам.
Судьба, руками младшей пряхи Клото, милостиво позволила мне родиться единственным ребенком в семье успешного дипломата с восточными языками, и у меня не было причин сопротивляться ее воле в лице родителей. От добра, известно, добра не ищут. Закалять характер мне было негде и незачем. Но тут - в музыкальном классе я и первый раз в жизни взбрыкнул и воспротивился воле, навязываемой мне извне.
- Мамочка, только не скрипка, давай что-нибудь другое, барабан, например, или… дудку.
Плебейские барабан и дудка, конечно, были отвергнуты на корню, но мама, отдадим ей должное, не сдалась, продолжила попытки наставить испуганного отрока на путь истинный, и повела его по длинному ряду преподавателей клавишных инструментов. Не исключено, что, в конце концов, невзирая на рев и сопротивление, мама довела бы меня до духовых, где меня и ждала Судьба, сделавшая первый тонкий намек по поводу дудки. Однако в решающий момент в борьбу с мамой и Судьбой вмешался папа-дипломат, у которого к этому времени оформились свои взгляды на жизненные перспективы единственного сына, и сложилась своя шкала соответствующих ценностей необходимых для карьеры дипломата. В этой шкале на первом месте твердо стояло знание иностранных языков, как путь к карьере, а на втором спорт, как средство воспитания здорового духа в здоровом теле.
Так я был спасен от пыток заучивания гамм на других благородных инструментах - фортепиано или виолончели и попал в престижную московскую школу с углубленным изучением английского языка, что по сравнению с музыкой посчитал для себя меньшим злом. Да и то сказать, если вы не чувствуете с детства в своей широкой груди готовности посвятить жизнь высокому искусству извлечения живых звуков из неживых предметов, то заучивать длинные и скучные списки форм неправильных глаголов в чужом языке вам поначалу кажется легче, чем заучивать гаммы. То, что это одинаково трудно и одинаково необходимо вы поймете потом, когда попадете в крепкие руки серьезного учителя по имени Жизнь. А пока я, не напрягаясь, преодолевал классы спецшколы с углубленным изучением английского языка и особого интереса к музыке не испытывал. Как, впрочем, и к спорту.
---------------------------------------
- Или вот, Женя, к примеру,- Валера и спорт…Можешь себе такое представить?
- Спорт и Валера Мешков? Что ты, вспомни, как на первом курсе в лагере он наотрез отказался преодолевать полосу препятствий? Так никто и не смог его заставить ни ползать, ни бегать.
- Ну, тут, его ещё понять можно - ползать по-пластунски, бегать, прыгать, нырять, и падать, – для него это же просто физически невозможно. С его животом проще было катиться и то только через настежь распахнутые институтские ворота. С его физическими данными, прояви он характер, мог бы тяжелой атлетикой заняться. Только не было у него этого характера, однако и заставить его никто не мог - этакий активно-агрессивный лентяй.
- А помнишь наши частые пяти - километровые забеги по парку МВО, когда мы все, высунув языки, бежим «по долинам и по взгорьям», а он торжественно идет сзади, как глава государства по ковровой дорожке?
- Конечно, помню, Саша, было такое и не раз. Да он и сам говорил, что испытывал глубокое отвращение к спорту в любом его проявлении.
---------------------------------------
- Спорт. Вам легко говорить, а вы попробуйте бегать, ползать и прыгать при моем телосложении. Что прикажете делать, если к пятнадцати годам папа наградил меня не по возрасту, богатырской фигурой и весом под девяносто килограмм, однозначно располагающими только к поднятию тяжестей, но не передал необходимого для этого упорства и трудолюбия. Всякая форма систематического насилия над собой казалась мне противной, а перспектива долгими часами греметь железом в душном спортзале вызывала в душе такую же тоску, как ранее перспектива часами учить гаммы. Можно было бы заняться, скажем, борьбой, но и тут перспектива часами таскать на скользком ковре чужое, тяжелое и потное тело тоже вызывала отвращение. Нет, нет и нет!
А кроссы в парке МВО, летние и зимние, о которых вы говорите? Я помню, как надо мной шутили и издевались ребята с курса:
-Валера, зачем тебе бегать, тебе проще катиться. Валера, встань на постамент и изобрази девушку с веслом!
Да черт с вами – думал я - бегайте, смейтесь, а я обойдусь и без этого. Вам в армии спорт нужен, я все равно служить не собираюсь, а на гражданке прекрасно буду ездить на папином автомобиле. Ну, нет у меня интереса к вашему спорту.

----------------------------------------
- Странно, Саша, вспоминая Валеру, я вообще не припоминаю, чтобы он хоть чем-то интересовался. Терпеливо отсиживал занятия, послушно отбывал часы самоподготовки. В самоволки по праздникам и субботам не бегал, в соседние институты на танцы и в женские общежития не ходил. За все годы учебы я не помню, чтобы к нему девушка на КПП приходила или он кому-нибудь из внутри института комплименты говорил.
Помнишь, как все переписывали песни из фильмов в лингафонном кабинете, а потом слушали на самоподготовке. Кстати, в лингафонном зале регулярно появлялись очень даже ничего себе девочки! Помнишь? Да и в библиотеке под лингафонным залом всегда были симпатяшки, вокруг которых толпились слушатели, якобы за книгами. Но Валеру и там видели крайне редко. Да чего удивляться - без интересов был парень. К тому же пухлый, неуклюжий с толстыми красными губами.
----------------------------------------
- Верно, с интересами у меня действительно возникла странная и настораживающая умного папу ситуация – их не наблюдалось вообще, по крайней мере, на поверхности. В драм-авиа-радио-танц и прочие кружки я не ходил, к спорту, как вы уже знаете, испытывал отвращение.
Девушки? Я ими, конечно же, увлекался, но, они мною, увы, - нисколько. Что вы знаете о проблемах толстого школьника вообще? Прозвище «Мешок» прилипло ко мне с пятого класса и до выпускного, на котором ни одной однокласснице не пришло в голову целоваться с «мешком». Оставались только вечерние посиделки у школьных друзей за прослушиванием под дешевое молдавское вино тогда только-только входивших в моду импортных магнитофонов и музыки «на костях». Ну и песни, естественно, на «импортных» языках. Карьерный папа заволновался моими частыми вечерними отсутствиями, но весомых аргументов «против» найти не мог, поскольку прослушивание песен было очевидным и эффективным средством изучения иностранных языков, которое он сам же всячески поощрял.
Так хитрая Судьба Лахеса обошла папу и, покачав головой, вновь направила мою ниточку к музыке. В один из вечеров у школьного друга я неожиданно услышал странное сочетание хриплого и грубого голоса с чистыми и звонкими звуками трубы, то увлекающими в бескрайние высоты неба, то падающими до интимного шепота. На обложке пластинки я увидел мощного и улыбчивого чернокожего толстяка – короля джаза из Нового Орлеана Луиса Армстронга. Великого Луи! Этот волшебник трубы и избранник моей Судьбы вновь открыл мою пустующую душу для музыки, и она полилась туда с чарующими звуками «Полночных блюзов», с «Розами для грустной девушки», с «Лунной рекой», «Летним временем» из оперы «Порги и Бесс» в исполнении Луи. Джаз! Ново Орлеанский стиль!
Вслед за Армстронгом я открыл для себя другого гениального трубача Ново-Орлеанского стиля - Лерой Джонса с его блюзами «Возвращение к корням», «Слаже, чем летний бриз».
В моей жизни стали открываться новые страницы одна интереснее другой. Вот тут я и впервые услышал тихий шепот пряхи судьбы сестры Лахесы:
- Вот, оно, Валера, твое увлечение.
- Значит, все-таки музыка? А инструмент – труба? Я это чувствовал!
- Да, - твердо сказал внутренний голос – именно труба! Ты посмотри на себя в зеркало! Видишь сходство? Ты же вылитый Луис! Широкая грудь, хорошие легкие, толстые губы – у тебя есть все, чтобы стать отличным трубачом!
За волшебным Луи и божественным Лероем последовал Дьюк с его альбомом «Апрель в Париже»! Это был мой мир! Я начал увлеченно собирать магнитофонные записи песен и пьес великих музыкантов и даже тайно копить деньги на приобретение трубы, стоившей по тем временам немалые деньги и практически недоступной для школьника.
Но, почувствовав под ногами твердую почву и ощутив в душе готовность к разбегу для полета в предназначенном направлении, я внезапно наткнулся на целую полосу препятствий:. Ни папа - по карьерным соображениям, ни мама – в силу верности канонам традиционной классики, моего увлечения джазом не поняли и не оценили.
- Я не знаю дипломатов или работников торговых представительств за рубежом, которые бы трубили в свободное, а тем более в рабочее время. Бред! Забудь. Ты не для того учился пять лет в спецшколе с углубленным изучением английского языка и не для того пойдешь поступать в МГИМО, чтобы трубить, как лось на случке! Готовь себя к серьезной работе - заявил папа - и выбрось из головы эти глупости. Труба! Ха!
Мама, как всегда, высказалась тактичнее:
- Валерочка, музыка была бы необходима для твоего общего развития в детские годы, а тебе пора уже думать о том, чем ты будешь зарабатывать себе на жизнь. Твой папа – это единственный человек, способный оказать тебе реальную помощь в устройстве твоей жизни, но он не играет на трубе, а служит в МИДе. Так, что и тебе туда самый прямой путь. А труба, нет, ты запоздал со своим увлечением.
Просить родителей о приобретении трубы после такого твердо и дружно поставленного родителями барьера на пути к музыке, было со всей очевидностью бесполезно. Моему новому увлечению на поверхности обыденного бытия места не нашлось, поэтому оно стало тайным, ушло в тесное подполье, где забилось в поисках выхода. Я был в отчаянии: несерьезные музыканты любители такого инструмента как труба не имели, а к серьезным музыкантам не подступиться. Что делать? Принимать самостоятельные решения я не умел и не стремился – зачем, если у меня есть умный папа и внимательная мама?
Я послушно смирился, но пряха Судьбы оказалась настойчивей и вновь поправила направление мое ниточки, и выход нашелся неожиданно близко — в школьном оркестре, куда я забрел случайно (?) пылилась труба, но не было ученика, имеющего нужные мощные легкие и толстые губы, чтобы заставить инструмент звучать. Труба так и хранилась годами невостребованной, пока совершенно случайно руководитель школьного оркестра не узнал о моей тайной страсти. Нотной грамоты я по непростительному, как теперь было ясно, заблуждению детства, не освоил, а начинать было поздно – последний год в школе, скоро выпускной. Школьный учитель музыки и он же по совместительству руководитель оркестра, оценив интерес ученика к инструменту, великодушно разрешил мне разучивать нужные партии на слух, который, как оказалось, у меня всегда, затаившись, присутствовал. Я заиграл на трубе – ниточка судьбы побежала в нужном направлении - я был счастлив.
-----------------------------------
- Я думаю, Женя, дело не только в отсутствии у Мешкова интереса к спорту, к занятиям или к девушкам в институте. Мы же все прекрасно понимали, что Валера был с очень «мохнатой лапой». Его папа был, наверное, значимой шишкой где-нибудь в МИДе или иной конторе. У нас он был временным попутчиком, пережидал срочную службу в армии, поэтому напрягаться в учебе, стремиться проявить себя способным в иностранных языках, спорте или изучении тактики, в отличие от нас, ему по жизни не было необходимости. При таком раскладе можно легко катиться на троечках по всем предметам, ходить пешком на беговых и лыжных кроссах и вообще плевать на всех с высокого балкона. Чем он и занимался три года. Он хоть раз был с нами в компании на праздники или даже на дни рождения? Он хоть раз пригласил кого-либо из нас к себе домой, ну, хотя бы на свой день рождения? То- то и оно, что ни разу. Так, отбывал учебу в сторонке, пережидал, наверное, когда папа из командировки вернется и заберет его назад и пристроит в теплое место.
------------------------------
- Да, вы оба, правы - без папы, конечно, не обошлось, а что в этом плохого? На то он и папа, а я – единственный сын. Однако, как известно, пока человек играет на трубе, судьба играет человеком и к моменту окончания школы папа засобирался в очередную зарубежную командировку. Сына надо было срочно и надежно пристраивать, чтобы с одной стороны, на корню исключить гражданскую студенческую вольницу с непредсказуемыми последствиями для папиной карьеры, а с другой — дать сыну уже профессиональное лингвистическое образование. Заложить, так сказать, карьерную перспективу гражданского дипломата на дальнейшее, а заодно привить чаду воинскую дисциплину. Не помешает.
Институт МГИМО с его достаточно свободными нравами и квартира без родительского присмотра, по справедливому мнению папы и мамы, грозили сбить меня с намеченного светлого пути в международные отношения прямиком в трясину джаза и кутежей - не зря же бытовала шутка: « кто сегодня любит джаз - завтра Родину предаст». Но во всякой шутке, как известно, лишь доля шутки. В общем, папа решил проявить предусмотрительность на ближнюю перспективу и расчет на дальнюю. Всему этому сложному набору требований отвечал только один ВУЗ — Военный институт иностранных языков. Я был в шоке – воинская служба, а как же дипломатическая карьера, о которой только и говорила мама? Но папа был категоричен:
- Не ной, пойдешь в Военный институт иностранных языков – там прекрасные преподаватели и отличная учебная база. И связи нужные у меня есть. Дисциплина? Да, будет, воинская, но ничего, потерпишь, заодно и спортом займешься - тебе будет полезно. А насчет дальнейшей воинской службы не бойся, дотяни до третьего курса, не делай стандартных глупостей: самоволок, пьянок и конфликтов с командирами, не высовывайся со своим мнением, а через три года я вернусь и перетяну тебя куда надо и будем делать тебе карьеру.
- Ладно – привычно согласился я – действительно, джаз и карьера дипломата - смешно сравнивать.
Сказано – сделано, папа «переступил» меня в Военный институт, и я вновь по слабости характера сбился с пути, предначертанного Судьбой, и пряха Лахеса нахмурилась.
Да, в институте я оказался в категории «лапников». Термин по тем временам был довольно известен и означал поступление в популярное учебное заведение по личным связям и положению родителей. Но я был не один такой - официально подобная практика громогласно осуждалась, но в реальности во всякого рода «элитных» учебных заведениях применялась достаточно широко - из песни слова не выкинешь. Не миновала она и Военный институт.
Переход из беззаботной жизни в родительском доме в строгую казарменную атмосферу оказался психологически и физически сложным, но, во-первых, как все большие люди характер я имел не агрессивный, покладистый и свое мнение, как редкий природный дар, по папиному совету всегда держал при себе. Будущее? Оно не предвещало загадок и виделось мне надежной лестницей в голубовато-розовом тумане за широкой спиной впереди идущего папы. Посему, скажите, зачем мне «упираться рогом», как остальным, в учебе, бороться за перспективу, достигать для этого результатов в учебе, спорте и комсомольско-партийной работе? Правильно: незачем. Ваша перспектива - не моя. Только иностранные языки мне пригодятся, а многочисленные военные дисциплины: тактика, стратегия, вооружение, уставы – нет.
- Ребята, что вы ко мне пристаете с низкими оценками? Три-четыре балла по любому предмету я получаю, следовательно, исключать меня не за что. Где и как я буду служить после выпуска? Да нигде и никак! Не мешайте мне спокойно дотянуть до папиного возвращения, и «гуд бай» ваша дисциплина и пугающая своей неопределенностью воинская служба, где нет папы с генеральскими погонами.
Дальше? Дальше из этого института с его всесоюзным и международным авторитетом меня с радостью примут в любом гражданском языковом ВУЗе. Поэтому перестаньте за меня волноваться, для меня оценки существенного значения не имеют. У меня, как поет Высоцкий, «своя колея, а вы езжайте своей колеей». Какая от меня будет польза? Может статься, что наоборот – я окажусь полезным некоторым из вас. Вспомните тогда «Мешка»!
Естественно, подобные «спичи» я произносил исключительно про себя. Но, что греха таить – те ребята с курса, что поумней, поняли про мою «колею» сразу, а до остальных мне дела не было, как и до их компаний с выпивками, самоволками и походами на танцы. У меня был параллельный мир - приходя в увольнения, домой в пустую квартиру, я слушал старые магнитофонные записи джаза, новые пластинки и со дна души всплывал, нарастая знакомый шепоток пряхи судьбы Лахесы:
-Ну, зачем тебе военная и даже дипломатическая карьера, не твое это, ты сел не в свою лодку и не знаешь, куда плывешь. Вот, слушай, как поет труба, как тонко, вкрадчиво и чисто звучит сурдинка, словно первые, еще невидимые под снегом, но уже поющие свою раннюю песню первые ручейки чистой воды под тающим снегом в весеннем лесу.
- Ладно, – говорил я себе в ответ на смущающий меня шёпот Судьбы, оставлю музыку для души, а в практической жизни она мне без видимой пользы. Я плыву в папиной лодке, его курсом, руль в крепких папиных руках и правит он к хорошо известным ему берегам. Расслабься и все будет хорошо.
-------------------
- Ну, Саня, ты не совсем прав. Да, Валера довольно откровенно учился, как лямку тянул, примерно до третьего курса. А потом он заметно изменился. Может «лапа» облезла, а может, просто вырос и поумнел. Ведь важно не только чему учат, но кто и как. Вспомни «деда» Андреева с его простыми, краткими, но исключительно доходчивыми беседами о смысле жизни и службы. Я как сейчас вспоминаю его слова в приветственной речи после зачисления в институт:
- «Я вас поздравил с поступлением, а теперь запомните: какого бы вы высокого мнения о себе не были до этого, с сегодняшнего дня вы качественные, но сырые заготовки и пять лет вас будут обрабатывать, строгать, формовать, закалять и сбивать окалину. Кто не готов - пусть уходит сам, кто окажется с неисправимым браком – выставим мы».
-- А еще мне понравилось его определение:
-«Родина отличается от заграницы, как своя жена от чужой. Своя хоть и не накрашена и не пахнет духами «Шанель», но своя и всегда будет с вами. А чужая хороша только издали и на время, но никогда не станет своей».
Да, Женя, он нам казался иногда чудаком, то, что в простоте его слов состоит мудрость, мы ещё не понимали. Вспоминаю другое его высказывание:
-«Запомните, слушатели, гражданский и военный переводчик – это разные профессии. Гражданский носит белую рубашку, работает от и до. Военный переводчик носит гимнастерки, комбинезоны, скафандры - все, что прикажут, его рабочий день – тридцать шесть часов, служит – где прикажут, и нет такой дыры на свете, где он не может оказаться. Гражданский переводит со словарем в кабинете, а вы готовьтесь переводить в танках, самолетах, в небесах и водах, и, если потребуется, то в окопах с автоматом в руках ».
- И ведь во всем Дед оказался прав! Всегда в корень глядел. И Валерку он не выгнал, наверное, потому, что разглядел в нем то, чего не увидели мы. Вспомни, все-таки, к концу учебы где-то с четвертого курса, он заметно изменился, из института не ушел, с троек перелез на четверки, что при его прямо скажем средних способностях совсем не плохо. На самоподготовке стал «пахать» в меру сил. Бегать так и не научился и животик не сбросил. Но в целом, оживился и в общем зачете выехал на четверки и по распределению даже попал в «десятку» на Кубу.
---------------------------------
«Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете
И по учению.
Беззаботно и при деле.
Плыл, куда глаза глядели-
По течению».
(В.Высоцкий)
Наверное, Высоцкий и тут пел про меня. Плыл я спокойно до третьего курса по течению и по папиному учению, но на третьем году командировки у папы случилась неприятность, он вернулся до срока и, что хуже, с выговором по партийной линии. Это был конец сразу двух дипломатических карьер - его незаконченной и моей не начатой. Атмосфера в ранее благополучном доме сразу стала грозовой – мама, упавши с негласной, высокой должности жены второго советника большого посольства, дома скандалила и во всем винила отца, он – ее, да еще и запил. На мои недоуменные вопросы о его обещаниях относительно моей судьбы отец только огрызался:
- Ты до третьего курса удержался, значит, можешь. Вот и не рыпайся, учись дальше, а там видно будет, жизнь покажет. Дай мне время самому устроиться, а потом и до тебя дойдет очередь.
Однако мне было уже двадцать лет, меня многому научили, и я начал отдавать себе отчет, что именно мне покажет жизнь, если я буду плыть как прежде – по течению. Впереди, на ранее спокойной реке судьбы, явственно обозначились пенистые буруны неопределенности, а за ними, возможно, и грохот крутого водопада. Менять курс моей жизненной ладьи было поздно. Пришло осознание, что офицер-переводчик – не чужая мне профессия и можно сделать ее главной на всю жизнь, что сокурсники по группе – не временные попутчики, а коллеги и друзья по будущей службе, а может и по всей жизни.
В общем, все перевернулось в одночасье, и надо было решать проблему: как вернуть упущенное время и встать в строй со всеми на равных. Внезапно я вынужден был принимать важнейшее решение в своей жизни и, к своему удивлению, оказался к этому вполне готовым. Как действовать меня уже научили: оценить обстановку, сформулировать задачу, принять решение и приступить к выполнению. С обстановкой все было до боли понятно – много упущено, я в хвосте курса. Задача - срочно подтянуться по всем предметам и улучшить отношения с сокурсниками. Теперь решение. Оно во многом зависит от правильной постановки вопроса: что, именно сейчас и именно я могу и должен сделать.
Итак. Главное - подтянуть английский и испанский на твердые четверки - с этим я справлюсь. Аналогично по тактике, вооружению и боевой технике, дальше - страноведение, политэкономия и физическая подготовка. С последним ситуация сложилась самая плачевная. Ну, что же, вот, ты, именно ты Валера, здесь и сейчас!
Вспомни - сказал я себе, что говорил об этом на экзамене генерал Внуковский:
«Офицеры – переводчики – это своего рода высокая жреческая каста носителей верности долгу, знаний и высокой культуры. Вы – военная интеллигенция. Сохраняя при всех обстоятельствах верность присяге, вы несете идейные, политические и технические знания другим народам, обогащаете их советской культурой. Добавляя два иностранных языка к родному, вы обогащаете и себя богатством еще двух культур. Но помните – повышение культуры требует серьёзных моральных и интеллектуальных усилий над собой - это не развлечение, а труд, ежедневная работа над собой, каждый день, годами, в мелочах и деталях. Запомните, что людей разделяют не языки и не политика, а, прежде всего, культура. Без понимания ее национальной специфики нельзя понять язык, без понимания языка нельзя понять логику мышления и поведения людей, с которыми вы будете работать».
С этого дня на удивление ребят по языковой группе я усердно. отрабатывал все часы самоподготовки. Периодически даже оставался в общежитии, чтобы не ходить домой, отрабатывал произношение в лингафонном кабинете, сидел в библиотеке. По субботам и воскресениям я трусил и трусил в одиночку в парке МВО по тем самым тропинкам, по которым годом раньше ходил пешком. Внутренний голос не вмешивался, и это означало, что я на верном пути.
В отличники к пятому курсу я, конечно, не вытянул, но и задачи такой, реально оценивая свои возможности, я не ставил. Соответственно, на годовую языковую практику, на Кубу, Перу или в Эквадор меня во время учебы не послали. Однако после сдачи государственных экзаменов я неожиданно для себя был распределен в «десятку» - десятое управление Генерального Штаба и направлен переводчиком на Кубу.
------------------------------------------

- Ну, да, Женя, что он был направлен в «десятку» я слышал, Наверняка, тоже папа. Не удивительно - Куба замечательное место: отличный климат, тепло, спокойно, кругом океанские пляжи и, главное, войны нет. В то же время есть все остальное для нормальной работы – стабильная политическая ситуация, современные города, хорошие жилищные условия, дружелюбное население, красивые девушки, многие офицеры учились в Союзе. Все поют и танцуют самбу. Что еще нужно человеку, чтобы спокойно проработать командировку и дослужиться до капитана?
- Да уж, Саня, это вам не моя алжирская Сахара с ее бесконечными серыми и желтыми песками, пыльными бурями, дикой сорока градусной жарой, когда техника накаляется так, что на броне можно яичницу жарить, а воду привозят раз в неделю. Периодическая стрельба по ночам - выскакиваешь из палатки и не знаешь – то ли власть переменилась, то ли опять кочевники налетели и можно ли верить местному правительственному офицеру, который только вчера был враждебным кочевником. Все менялось в один день.
- Нет. У нас, Женя, в Мозамбике было не так уж плохо: и с питанием хорошо и условия проживания нормальные – жили в городе, кто в Мапуто, кто в Иньямбане. Мапуто, кстати, не плохой город, может и уступает Гаване по размерам, но тоже построен на берегу океана, победней, но стиль архитектурный тот же – есть средневековые здания, музеи, театры, современные многоэтажные дома. Кусочек Португалии. Ну, был, по крайней мере, до войны.
С водой и канализацией, правда, бывали очень частые перебои. И в непролазные джунгли на учебные базы приходилось регулярно выбираться, а там малярия – тоже штука серьезная. Но нас всех прививали, если помнишь, до отъезда, поэтому не все болели. Еще южные африканцы воздушными налетами и диверсионными операциями нервировали – это тебе не кочевники на верблюдах,- это серьезные вояки и порой доставалось нам от них вполне серьезно. Некоторые в цинках возвращались. Но с другой стороны и на океан часто с семьями выезжали. Вообще, скажу тебе, Индийский океан – это чудо. Вода – темно синяя, спокойная, правда, в дождливый период – тоска и полчища малярийных комаров. В общем, что у тебя на севере Африки, что у меня на юге – стандартный рай военного переводчика. Только декорации разные.
- Но, вернёмся к Мешкову, как он все-таки в Анголе оказался и что с ним там приключилось? Ангола я слышал совсем не Куба с ее сахаром и не Гавана с музыкой.
------------------------------------
Гавана, скажу я вам, не просто город - это прекрасный город! Город с особой судьбой, попавший, образно говоря, в ловушку времени и сохранивший благодаря ей все свои крепости, дворцы, кафедральные соборы, памятники и монументы, театры, музеи от первого камня, заложенного испанскими конкистадорами в начале шестнадцатого века до наших дней. Переменчивая история проявила к нему особую милость – он побывал в испанских, английских и американских руках. Был в силу своего географического и стратегического положения причиной многих войн между колониальными державами, но сам ни разу за полтысячи лет (!) не подвергся осаде, штурму, обстрелу или воздушной бомбардировке. Ни одно здание в городе не было разрушено насильственно, поэтому Гавана – это нетронутый музей европейской архитектуры от колониальной до современной со всеми промежуточными барокко, рококо, ампиром и модерном между ними.
Просто ходи, смотри, изучай и наслаждайся. Вот по левому берегу залива Входного канала в столичную гавань высится башня - маяк крепости Кастильо Эль Морро – первая защитница средневековой Гаваны, за ней тянутся приземистые серые казематы с рядами артиллерийских портов крепости Сан Карлос де ла Кабанья – это шестнадцатый век. А, напротив, на правом берегу канала монастырь Санта Клара и Собор Непорочного зачатия и городская Ратуша – это семнадцатый век. Вот Кафедральный собор с разъеденными солеными ветрами каменными колоннами на маленькой булыжной площади – это восемнадцатый век.
Чуть дальше и правее за жилыми домами вдруг открывается белый трех ярусный конус Капитолия (полная архитектурная копия американского) – это век девятнадцатый. Если от него пройти вниз к морю, то выйдешь на широкую, уставленную многоэтажными гостиницами и причудливо изгибающуюся вдоль высокого каменистого берега набережную Малекон – это век двадцатый.
Кстати, если повернуть от Капитолия налево и пересечь огромную площадь революции, которая, стала новым центром столицы и где, как на нашей Красной площади, ежегодно проходят грандиозные военные парады и праздничные демонстрации, то выйдешь на старое городское кладбище Колон. Оно уникально тем, что давно превратилось в место отдыха для горожан и это не удивительно, потому, что по мере развития города теперь оказалось практически в центре Гаваны. Здесь, в отличие от остальных районов, много зелени и по тенистым аллеям среди помпезных мраморных памятников в любой день гуляют сотни горожан. Второе название кладбища – имени Христофора Колумба потому, что более полувека с середины и до конца девятнадцатого века его прах находился здесь, а потом был перевезен на Гаити.
Смешно это, трагично или символично, но великий путешественник не успокоился даже после кончины и его прах продолжал путешествовать по маршруту плаваний живого Колумба. Так, умер он в 1506 году и был торжественно похоронен в Севилье в Кафедральном соборе – самом крупном в Испании, причём гроб Колумба вместе с другими нёс и сам король в знак исключительного уважения. Однако тридцать пять лет спустя новый испанский король Карл Пятый решил проявить свою долю уважения к итальянскому капитану, ставшему великим испанцем, и исполнил последнюю волю Колумба – быть похороненным на первом открытом им острове Южной Америки – Эспаньола (ныне Гаити). Соответственно исторической правде прах был перевезен и захоронен в городе Санто-Доминго.
Однако затем, в силу исторических перипетий, половина острова, где был захоронен Колумб, перешла к французам. Испанцы, не желая оставлять им своего великого гражданина (не соотечественника!), перевезли прах Колумба на соседний остров Куба, где он и покоился на кладбище Колон вплоть до завоевания кубинцами независимости от испанской короны в 1889 году. Мадрид опять не захотел оставить прах мореплавателя вне испанских владений и сначала вернул его в Санто-Доминго, а потом - в начальный пункт посмертных путешествий Колумба – Кафедральный собор Севильи в Испании.
Таким образом, памятники на месте захоронения Колумба стоят на трех кладбищах в трех странах. Однако самое интересное, что на каком именно действительно находится его прах, не знает никто. Уже в конце двадцатого века генетики проверили останки захоронения в Севилье и заключили, что по всему – это не Колумб, а захоронения на Гаити и на Кубе и вовсе оказались пустыми. Видимо, великий моряк и на этот раз самостоятельно избрал свой маршрут загробного путешествия и отправился к новым и только ему известным берегам.
Впрочем, не удивительно – он всегда был самостоятельным, сам выбирал свои пути и отлично знал, куда они ведут потому, что знал гораздо больше, чем принято думать. Недаром все исследователи эпохи великих географических открытий отмечали, что хотя согласно истории он плыл в неведомую даль, тем не менее, плыл он не наугад и его маршрут оптимально учитывал направления и ныне существующих ветров и течений центральной Атлантики. Так что все великие открытия на поверку делаются совсем не случайно, нет, за ними стоят долгий, тщательный труд, и многолетнее каждодневное напряжение ума и воли, вера в своё предназначение.
Символично, думал я, что и мой путь, пусть и не самостоятельно выбранный, привел и меня в Гавану. Гулять по этому городу и смотреть на изобилие крепостей, уютных площадей и конных памятников в Гавана Вьеха (Старом Городе) можно половину жизни – так мне показалось в первые дни моего приезда в группу военных переводчиков на Кубе. Мне повезло, я был назначен в танковую бригаду не очень далеко от Гаваны, что примерно год и пять месяцев давало мне возможность довольно часто выезжать в город по служебным, а чаще бытовым нуждам советских военных специалистов и их жен. Всю рабочую неделю я проводил на полигоне, в танковых боксах и учебных классах, а по субботам обеспечивал выезды семей на экскурсии и на пляжи. Случалось возить женщин и детей по больницам и в родильные дома – что делать, жизнь не стоит на месте и стремится продолжиться везде и при любых обстоятельствах.
На свои обстоятельства я не жаловался, единственным неудобством была необходимость часто карабкаться на танковую броню и прыгать с нее, что при моем весе поначалу представлялось веселым аттракционом для окружающих. Но довольно скоро я стал замечать, что зрителей моего номера по сползанию по броне на пятой точке становилось все меньше. А когда пусть не очень ловко, но стал спрыгивать, то они и вовсе потеряли ко мне интерес. С каждым месяцем я спрыгивал с танков все ловчее, а ремень на моем «комке нервов» стал требовать новых отверстий. Правда, до того, чтобы влезть в башенный люк было еще далеко, и переводить инструкции механикам-водителям мне приходилось через передний люк водителя, стоя снаружи.
В суете будней лишь изредка и только по праздникам под гитарный перезвон, барабанный перестук и шуршанье маракасов звонкой, но довольно однообразной кубинской музыки, я вспоминал о любимых джазовых композициях и о тонких, плавно льющихся партиях трубы.
Казалось, что жизнь удалась до того суетливо скомканного дня, когда утром меня вдруг срочно вызвали в штаб бригады, без всяких объяснений дали три часа на сборы и велели к восемнадцати ноль- ноль с тревожным чемоданчиком быть в Гаване в «яме». Не удивляйтесь названию, штаб группы советских военных специалистов на Кубе действительно располагался в огромном природном скальном провале на окраине столицы, в прекрасной двух этажной вилле, где некогда проживал неизвестный мне, несомненно, богатый испанский латифундист.
Вилла в «Яме», наверняка, всегда вызывала зависть окружающих потому, что здесь в любую жару было прохладно, а в Гаване с ее постоянной тридцати градусной жарой это многого стоило. Правда, каково в ней было в проливные кубинские дожди, я не знал, ибо был здесь всего во второй раз. Первый – когда прилетел, встал на довольствие и получил назначение в бригаду.
В этот раз в «Яме» было очень суетливо, некогда просторная зала отдыха или танцевальная зала семьи латифундиста, теперь напоминала зал ожидания провинциального вокзала. За десятком канцелярских столов нервно суетились армейские штабисты, всегда узнаваемые по специфическому выражению чрезвычайной озабоченности очень важными делами. Между столами с почтительными лицами суетились уже реально озабоченные военные специалисты и переводчики. И у тех и у других не наблюдалось в поведении признаков типичной кубинской расслабленности, которая невольно навязывается жарким и влажным климатом Гаваны. На столе в дальнем левом углу зала, где толпилось меньше всего людей, стояла бумажная табличка с надписью от руки: «Военные переводчики». Понятно, мне туда.
Все было необычно: и время уже нерабочее и то, что все разговаривали не то, чтобы шепотом, но на пониженных тонах. В прохладной после улицы атмосфере «Ямы» висело физически ощущаемое большое, важное и секретное событие. Где-то, что-то случилось и мы там срочно нужны. Где, что и зачем? Тревоги в бригаде не было, значит, внешнего нападения непосредственно на Кубу нет. Волнения внутри страны? Но это по определению невозможно. Случившееся явно касается только советских военных специалистов, следовательно, это учение для наших здесь или...или новая война в другом месте.
Офицер не должен первым задавать вопрос, куда его пошлют и что он там должен делать. Нет, он обязан молча выслушать приказ и постановку задачи, а свои вопросы задавать только, когда начальник спросит.
Естественно, вопросы есть, но пока молча подхожу к столу для переводчиков и представляюсь седоватому штабисту в гражданском:
- Лейтенант Мешков, прибыл согласно приказа старшего военного советника бригады.
- Мешков… Мешков…Да, есть такой. Лейтенант, вы направляетесь в срочную служебную командировку. Вот командировочное предписание. Распишитесь здесь и здесь. Спускайтесь по лестнице во двор в служебное помещение, получите, сух паек. Через полчаса от штаба отправляется специальный автобус в аэропорт Хосе Марти, там найдёте полковника Володина. Поступите в его распоряжение и получите все необходимые указания. Вперед и удачи.
Что же, значит, куда я направлен в срочную командировку мне знать ещё рано, и откроется тайна сия только в аэропорту устами пока неизвестного мне полковника Володина. Уже через час я был в столичном аэропорту Хосе Марти, расположенном совсем недалеко, практически на южных окраинах Гаваны и поразился увиденному: подъезды к зданию аэропорта перекрыты мобильными постами полиции, сквозь которые пропускаются только автобусы с солдатами и нашими специалистами. В наступившей темноте еще жаркого и душного гаванского вечера один за одним прибывают автобусы с солдатами. Туристических автобусов, такси с гражданскими не видно вообще, наверное, их заворачивают на дальних подъездах.
Внутри обычно яркое освещение просторного холла аэропорта теперь притушено. Полутёмный зал заполнен небольшими отдельными группами кубинских офицеров в форме и советских специалистов в гражданском, между которыми снуют командиры прибывающих подразделений для получения указаний и старшие автобусов с советскими специалистами. Периодически звучат приглушенные команды, зал с топотом пересекают длинные цепочки солдат в полевой форме из прибывших автобусов и сквозь темные двери бегут прямиком к самолетам на взлетном поле.
На поле тоже темно, пакеты ярких ламп на высоких стальных мачтах вдоль фронтона здания аэропорта не горят и только под еще тусклым освещением не разгоревшихся звезд раннего вечера мерцают серебристые корпуса самолётов. Пассажирские? Странно, если все это учение, то должны быть наши зеленые транспортники. Ни таможенного, ни паспортного контроля нет. Все двери открыты прямиком к самолетам. Смотрю на табло прибывающих и убывающих авиарейсов – все ячейки черного электронного табло пусты, работают только часы. Ни малейшего намека на пункт назначения.
Да, секретность полная и дисциплина на высоте. Этим качествам кубинцев я уже не удивляюсь – за год работы я успел расстаться с первоначально бытовавшим среди нас убеждением, что кубинцы, как все южане, разболтаны, расслаблены и никудышные солдаты. Ничего подобного – стоит кубинцу взять в руки оружие и в нем просыпается боец, а если его еще выучить и одеть в красивую форму, то кубинский солдат даст фору многим европейцам, кичащимися своей военной историей. Удивительно смотреть, как вчерашний расслабленный танцор очень быстро становится толковым и дисциплинированным солдатом. И, что самое удивительное – служит кубинец не только старательно, но и с удовольствием. Думаете парадокс? А я думаю, что в каждом кубинце дремлют гены испанских конкистадоров и отважных мореплавателей, переплывших все океаны и покоривших целые континенты. «Гордость, верность и отвага» - таков был их девиз. Красиво, если умолчать о любви к золоту и уничтожении целых цивилизаций, но в данный момент это не по теме происходящего.
Полковника Володина я отыскал быстро по сгрудившимся вокруг него нашим специалистам и советникам. Он был столь же красноречив, что и штабист из «ямы»:
- Переводчик, лейтенант Мешков…ммм…вот…да. Сух паек взял? Твой борт 2204 по второму посадочному коридору, вот с этой группой. Все указания получишь по прибытии. Следующий, быстро, быстро! Взлёт через тридцать минут. Бегом.
Времени на вопрос о месте прибытия мне опять отпущено не было, и он повис в воздухе, мучительно интригуя меня своей недосказанностью. Через десять минут и без всяких таможенных и паспортных формальностей наша группа советских специалистов из десяти – пятнадцати человек оказалась на борту рейсового лайнера Ил-62 – ровно такого же, на котором я год назад прибыл на Кубу. Все остальные места, кроме наших, были заняты кубинскими солдатами и офицерами в полевой форме, но без штатного оружия. Было странно видеть как стюардессы дорогого и комфортабельного самолета бегают между рядами кресел, полностью заполненных военными.
Ну, ладно. Но куда мы все-таки летим? Кубинская газета «Гранма», которую я ежедневно читал и частично переводил для наших советников, не давала мне никаких намеков на то, что кубинские войска участвуют в операциях где-либо за пределами острова. Пока на разбеге меня плавно и всегда волнующе прижимало к спинке кресла я молчал, и размышлял, но после перехода лайнера к плавному и долгому набору высоты, не утерпел и спросил сидевшего рядом уже седеющего и, значит, более старшего по званию специалиста:
- Извините, не знаю вашего звания, вы не в курсе, куда мы летим?
Специалист молча и внимательно посмотрел на меня, пожевал тонкими сухими губами, подумал и, видимо решив, что более скрывать секретный пункт назначения незачем, коротко ответил:
- в Луанду, Ангола.
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день – подумал я.
Через шесть часов полета аэропорт Луанды встретил меня уже не утренней прохладой, но еще и не дневной жарой, пряным дымчатым воздухом приморского города и красной африканской землей. Вдоль и поперек взлетной полосы с пятнами свежего асфальта, непонятно зачем беспорядочно сновали бронетранспортеры. Сквозь все настежь распахнутые двери небольшого двух этажного аэропорта, без видимого порядка и при полном отсутствии гражданских служащих или полиции, во всех направлениях перемещались группы негров, белых, мулатов в разных камуфляжных формах с оружием и без оного. В тесноватом разоренном холле аэропорта вдоль стен валялся бумажный мусор, разноцветные пластиковые обертки от сигарет, поломанные ряды пластмассовых сидений, а воздух был густо насыщен испано-португальским гомоном. Возле выхода на улицу, прижавшись к стене, на пыльном асфальте сидел совершенно неуместный среди потоков людей в военной форме, маленький негритянок и, часто почёсываясь, безучастно смотрел на происходящее.
Однако видимый мне хаос был только кажущимся. Пока я крутил головой, бессистемно впитывая разрозненные реалии новой действительности, наша небольшая группа в гражданском куда- то двинулась и я, влекомый общим потоком, оказался сначала за дверями аэропорта, а потом в тесном РАФике, который сорвался и помчался вдоль обсаженной пальмами дороги в город.
Так я оказался в Анголе.
------------------------------------------
- Ну да, наши с португальским языком рассказывали, что Валера прибыл в Анголу с кубинскими войсками, когда юаровцы и унитовцы Савимби подошли к столице –Луанде. Для скорости кубинцев перебрасывали вместе с нашими военными советниками самолётами Аэрофлота только с личным оружием, а тяжёлое вооружение доставлялось из Союза кораблями: танки, БМП, Грады, самолеты, вертолеты. Тогда переводчиков с португальским языком на основных курсах в институте было мало…
- Да, Женя, ускоренные курсы португальского в Военном институте организовали на следующий год и еще год потребовался, чтобы из выпустить. Поэтому в первые два года гражданской войны в Анголе основная нагрузка легла на военных переводчиков с испанским языком. Времени для обороны Луанды было в обрез и кубинцы вместе с нашими советниками и, естественно, с военными переводчиками шли в бой, что называется с колес. Разбираться с местными нравами, обычаями, географией и особенностями ведения боевых действий в африканской саванне, было некогда, и весь расчет советского и кубинского командования строился на базовой подготовке личного состава. Грубо говоря, выживал тот, кто был лучше подготовлен изначально и мог быстро применяться к новым условиям. Ведь, что такое война с точки зрения природной эволюции, как не ускоренный естественный отбор?
- Если я правильно помню, Саша, в философии это называлось вульгарным дарвинизмом. В сущности, может, это и правильно – выживает сильнейший! Однако, не слишком ли это просто? Ведь это сущность убийцы - холодного и расчетливого, а превращение человека образованного в убийцу, по сути, есть обратная эволюция: от человека к зверю. Помимо чистого военного профессионализма есть личные качества бойца: отвага, благородство, воинское рыцарство, взаимопомощь, принцип «сам погибай, а товарища выручай». Пока мы учились многие философские постулаты и концепции казались мне абстрактными, но, столкнувшись с реальностью, я понял, что только с ними можно остаться человеком в таком бесчеловечном занятии, как война. Даже, если она трижды справедливая. Я уверен, что без этих качеств нельзя быть истинным профессионалом, они дополняют профессионализм и делают его благороднее.
- Оставь, Женя, это прекраснодушие. Последние рыцари были в Первую мировую войну, когда отважный пилот прилетал сбросить венок на могилу сбитого им в честном бою противника. Какое рыцарство в современной войне, если солдат не видит противника и даже не знает, сколько людей он убивает нажатием красной кнопки. Это уже не солдат, а оператор электронно-механического устройства, который ничем не отличается от оператора любой другой промышленной установки по производству конфет или переработки мусора. Рыцарство – это когда ты смотришь в глаза противника, видишь, что он сражается честно, без подлости и ценишь это. Причем, зная, что и он способен оценить твою честность. Какое рыцарство и благородство в той же Африке, когда тебе стреляют в спину из-за бархана или из ветвей баобаба, а. потом отрезают голову, а подоспевший западный журналист охотно снимает этот благородный поступок на видео и транслирует по глобальному телевидению.
- Саша, так именно поэтому, чтобы варварство, озверение или моральное отупение профессионала будь то солдат, офицер или журналист, о которых ты говоришь, не стало нормой и надо нам оставаться благородным профессионалом, носителем долга, хранителем высоких истин и принципов своей профессии. Надо уважать человека в себе и даже в противнике. Может быть, тут есть парадокс, но только так я понимаю то, чему нас учили в институте.
- Слова, слова, Женя, надеюсь, тебе не представится реальный случай убедиться, что прав только тот, кто стреляет первым, и - добавлю от себя, - попадает. Вот и вся философия по поводу рыцарства, благородства и уважения к противнику. Умерли они – техника и электроника убили их. Остались холодный профессионализм и удача, счастливый случай. Я не знаю, чем там, в Анголе отличился Мешков, но то, что уцелел, уверен, дело случая.
--------------------------------------------------

Да, в тот день моего боевого крещения было много случайностей. Так много, что все случившееся я считаю не случайностями, а все той же рукой моей Судьбы, с которой лучше не спорить. Начнем с того, что случайно и нелогично. Меня – с некоторой натяжкой «танкиста» по опыту работы на Кубе, прикомандировали к вертолетному полку. На все мои аргументы, что танковую технику в смысле технической терминологии и тактики я знаю лучше, а с авиацией вообще и вертолетами в частности дела еще не имел, были сметены одним простым контраргументом Старшего в группе военных переводчиков:
- Лейтенант Мешков, танки еще не прибыли, а советские вертолеты и кубинские экипажи уже в Луанде. Поэтому, - вперед, специализация роскошь, когда враг у порога. И вообще, запомни, что это гражданский переводчик ищет работу по специализации, а военного переводчика работа ищет сама работа, и не спрашивает о специализации. Ты военный переводчик и должен знать любую советскую технику, тебя этому учили. В общем, назначаешься переводчиком нашего советника в десантную бригаду кубинцев. Советник…сейчас посмотрю…Да, майор Филонов. Срочно отправляйся на аэродром в штаб бригады. Все дальнейшие указания получишь там от Филонова. Убываешь ближайшим служебным автобусом в аэропорт.
- А, что случилось?
- Там узнаешь. Выполняй.
А случилось то, что после бегства португальцев из Анголы в борьбе за власть в свободной республике Ангола передрались прежние союзники – целых три освободительных движения: МПЛА, УНИТА и ФНЛА. Все они провозгласили социалистическую ориентацию с несущественными нюансами. Существенными были амбиции их вождей, полностью исключавшие возможность политического альянса и дальнейшего сотрудничества. Мудрому советскому Политбюро надо было выбирать, кого поддерживать и в тот раз оно сделало правильный выбор – поддержать сильнейшего. Таковым на тот момент было движение МПЛА, контролирующее столицу. После того, как СССР стал покровителем МПЛА в лице Агостиньо Нетто, вожди остальных движений бросились искать своих покровителей. Йонас Савимби, – лидер движения УНИТА – достаточно многочисленного, опиравшегося на центральные и южные сельские районы, нашел покровителей в Китае и в Южно-Африканской Республике. Самое маленькое и самое слабое освободительное движение – ФНЛА, хотя и контролировало нефтеносный район Кабинда, в силу малочисленности и слабой племенной опоры считалось мировыми игроками Большой игры неперспективным, и покровителей не нашло.
После того, как два главных соперника обзавелись сильными покровителями, они тут же начали войну за захват власти в стране. ЮАР в лице тогдашнего премьер-министра Боты, решило перехватить военную инициативу. Пользуясь географической близостью и наличием общей границы, оно быстро ввело в Анголу свой экспедиционный корпус, который стремительным маршем двинулся на столицу Анголы с юга. Одновременно партизанские отряды движения УНИТА двинулись в том же направлении с юго-востока. Бывшие союзники по партизанской войне с португальскими колонизаторам хорошо знали возможности друг друга – движение МПЛА было сильнее, контролировало столицу, и так или иначе, но с отрядами УНИТА, в конечном счёте, справилось бы. Однако противостоять регулярной армии ЮАР у партизанских отрядов МПЛА шансов не было. Достаточно сказать, что вполне европейская по качеству подготовки личного состава и вооружению армия ЮАР принимала участие на стороне Британии в двух мировых войнах, воевала на стороне США в корейской войне, и обладала хорошим боевым опытом.
Операция войск ЮАР под кодовым наименованием «Саванна» развивалась успешней, чем ожидало советское и кубинское командование. Вторгшийся в Анголу экспедиционный корпус, отбросив партизанские отряды МПЛА, быстро двигался к столице Анголы вдоль атлантического побережья, захватывая морские порты и узлы коммуникаций. Одновременно и согласованно партизанские отряды движения УНИТА двигались на столицу Луанду с юго-востока. Ситуация обострялась с каждым днём, и счёт шёл именно на дни. Все решало время, - кто первый захватит столицу. На день моего прибытия в Луанду передовые отряды, черных и белых африканцев окружили важный опорный пункт правительственных войск на стратегической дороге, открывавшей прямой путь с юго-востока к Луанде, где с помощью советских специалистов и кубинских войск шло лихорадочное развёртывание сил прикрытия столицы. Поэтому совещание по плану деблокирующей десантной операции, срочно разработанной при участии наших советников, прямо в столичном аэропорту, и прямо в процессе прибытия кубинских войск и советской техники, было предельно коротким. Задача: высадиться на перекрестке стратегических дорог 250 км юго-восточнее Луанды в направлении на город Уиже, остановить противника, деблокировать окружённый гарнизон правительственных войск, и удерживать этот транспортный узел до подхода подкрепления. На маршруте до района высадки с воздуха нас будет прикрывать пара МИГ-21 с кубинскими экипажами.
Моя конкретная задача в ходе операции, до, во время и после высадки десанта, находиться рядом с нашим советником и обеспечивать перевод докладов, команд и поступающей информации по обстановке с воздуха, с земли и от базы. В ходе боестолкновений действовать по обстановке в интересах выполнения боевой задачи активно и решительно, но при этом твёрдо помнить, что официально меня там нет, поскольку официально советских военных в Анголе нет вообще, и войне они никакого участия не принимают. Из чего следовало, хотя и не говорилось открыто, что попадать в руки к противнику нам нельзя, ни при каких обстоятельствах, ни живыми, ни мертвыми.
Как там пел Владимир Высоцкий? «Попробуем, ладно, посмотрим, какой оборот».
В четыре утра, с первым гомоном просыпающихся птиц на пальмах вокруг аэродрома, эскадрилья МИ-8 с кубинским десантом на бортах вылетела на операцию в тыл подразделениям УНИТА. Наш борт с группой управления, в составе командира десанта кубинского капитана Альберто, советника майора Филонова, радиста и десятка кубинских десантников, шёл первым в цепочке из восьми вертолетов.
Филонов и Альберто, оба в полевой кубинской форме, снявши каски и положив автоматы на трясущийся и вибрирующий пол, сидели рядом, смотрели в иллюминатор, сверяли дорогу внизу с картой и наручные часы с графиком операции. Я сидел лицом к ним в проходе между скамьями, ближе к кабине экипажа, на ящиках с патронными цинками, гранатами, сухими пайками, что при моих габаритах было крайне неудобно, и переводил обмен репликами изо всех сил стараясь перекричать грохот двигателей над головой. Свой автомат я тоже положил на пол, но каску не снял – она заметно глушила грохот двигателей, а речь двух близко сидящих командиров я легко угадывал по губам. Дверь в пилотскую кабину за моей спиной была открыта. Оттуда часто высовывался второй пилот, и тоже надрывая голос, докладывал о прохождении ориентиров на маршруте. Надо сказать, что с ориентирами в африканской саванне, над которой мы сейчас летели, плохо от слова «совсем».
Что мы видели внизу? Узкую серую полоску шоссейной дороги, что петляла, порой, совсем исчезая из вида в океане жёлтой травы. За дорогой послушно петляла прерывистая цепочка еле заметных сверху столбов с оборванными проводами, и трава, трава, трава, светло-жёлтая, сухая с разбросанными неправильными пятнами зонтичных акаций, по обе стороны до горизонта. Изредка от главной дороги то влево, то вправо уходили тонкие красноватые неровные нити грунтовок, вообще не отмеченных на карте. Мы летели в сторону солнца, и это дополнительно затрудняло определение местоположения. Все залито ярким светом, глазу не за что зацепиться. Летели уже около часа, но пейзаж внизу не менялся. Разве что далеко справа показалась гряда низких холмов, но большого толку от этого не было. К искомому перекрестку дорог, а потом к осажденному гарнизону правительственных войск надо было подойти на низкой высоте и с нужной стоны, чтобы не попасть под обстрел отрядов УНИТА, а для этого еще до посадки нужно найти их позиции. Другая, и очень не простая, проблема заключалась в том, что внешне ни по цвету кожи, ни по камуфляжной форме и даже по вооружению, не говоря о языке, отличить правительственные войска от враждебных партизан было невозможно. Они нас различали, а мы их – нет, и очень часто это кончалось плохо для нас и для кубинцев.
По-прежнему летим, ориентироваться можно только по редким группкам соломенных хижин, громко именуемых деревнями, – их-то Альберто и Филонов безуспешно и ищут на карте, сверяясь с полётным временем. Пилоты тоже смотрели вниз, поскольку им, кроме отслеживания маршрута, надо было помнить о возможных выстрелах противника снизу. Солдаты на трясущихся скамьях вдоль бортов сидели спинами к иллюминаторам, и смотрели в себя, – то есть, сидели с закрытыми глазами.
В общем, вверх никто не смотрел, зная, что, по крайней мере, сверху прикрытие нам обеспечено, - это нас и погубило. Короткая гребенка гулких свистящих ударов по корпусу вертолета сразу сбросила с бортовых скамеек на пол половину солдат, оставив по правому борту ближе к хвосту ровную строчку ярких солнечных точек, а на полу - груду окровавленных тел. В тот же момент правый пилот высунулся в дверь, и отчаянно закричал:
- «Импалы», капитан, «Импалы»!!!
Что такое импалы? Там, внизу, в густой траве саванны, – это небольшие симпатичные антилопы с длинными прямыми рожками. Быстрые, безобидные и грациозные существа. Но здесь и сейчас, в небе, – это лёгкие истребители ВВС ЮАР, тоже красивые, тоже стремительные, но уже смертельно опасные. Для серьезного истребителя вроде нашего МИГ-21, этот бывший спортивный самолёт по всем параметрам: скорости, высотности и вооружению, - не противник. Как антилопа с рожками против тигра. Но для транспортных вертолетов с их скоростью и маневренностью такое сравнение прямо противоположно – подвесные пулеметы и пушки юрких «Импал» шансов на спасение вертолетам не оставляют. Не оставили они шансов и нам.
Филонов и Альберто одновременно закрутили головами, недоуменно переводя взгляд с упавших солдат сначала на простреленный борт, потом на кричащего пилота, потом одновременно, перекрывая друг друга, заорали по-русски и по-испански:
- Какие «Импалы», откуда они здесь, а прикрытие? Где МИГи?
- Они в воздухе, капитан, но высоко, командир их вызывает. Сейчас прикроют.
В этот момент вертолёт резко провалился, – первый пилот сделал единственное, что мог, - сбросил обороты двигателей и камнем ушел к земле. У самой поверхности он снова резко увеличил обороты, чтобы удержать машину в воздухе. Двигатели над нашими головами отчаянно и надрывно взревели до звона, но, видимо, первая очередь повредила хвостовой винт. Вертолет закрутило вокруг своей оси, и он рухнул носом вниз. Удар, крики, стоны, грохот двигателей и ящиков. Меня сбросило с ящика, на котором сидел, и каска на голове звонко стукнулась о противоположный борт. Каска меня спасла. Потом бросило вдоль борта по скамейкам, телам, ящикам, автоматам. Ещё удар, и тишина. Высокий звон в ушах. Белый дым. Полное безразличие. Ощущение бестелесности. Кто-то внутри пустой головы тихо, но ясно говорит:
- Встань, подними Альберта и уходи.
-Хорошо. Почему нет?
Встаю, легко выдергиваю из- под груды ящиков длинное худое тело почему-то спящего капитана Альберто, выволакиваю на солнечный свет, легко вскидываю на плечо. Я сильный. Мне не тяжело. Ничего не горит, но белая пелена перед глазами не дает навести резкость.
- Куда идти?
- Прямо к темным зарослям кустов. Торопись. – опять говорит кто-то в пустой голове.
- Зачем торопиться. Такой теплый день. Солнце светит. Тишина. Мне бы прилечь и поспать. Вот только дым. Я плохо вижу. Мой автомат. Надо вернуться и подобрать. Не знаю зачем, но надо.
- Плюнь на автомат, – шипит голос, - торопись. Не успеешь уйти. Беги.
Я не люблю и не умею бегать, но послушно бегу, широко расставляя ноги, путаясь в сухой траве выше колен и оступаясь на невидимых под травой кочках. Справа болтается чья-то рука. Ах, да, я же несу на спине капитана Альберто. Почему? Высокий звон в голове мешает думать.
Шатающаяся, как на волнах стена высокого кустарника рывками движется мне навстречу. Вот кусты сомкнулись за спиной, и все тот же голос скомандовал:
- Ложись, положи Альберто и жди Филонова.
Я послушно опускаю худое безжизненное тело со странно болтающимися ногами на траву. Что- то с этими ногами не так. Не могу сообразить, что именно, но помню, что нужны две дощечки и ремень, потом связать. Надо связать. Лежа выдергиваю из брюк Альберто ремень. Дощечек нет, но рядом довольно толстые ветки кустарник. Почему так хочется спать? Медленно отламываю две ветки, и плотно связываю ноги Альберто ремнем.
Бесшумно раздвигается кустарник и вваливается Филонов. Правая рука болтается, на плече черное пятно крови, на половину лица багровый синяк и подтеки крови. Он машет автоматом в левой руке, что-то кричит, но я ничего не слышу. Вокруг по-прежнему тихо, мне хочется спать, и я ложусь на траву.
Внезапно высокий звон в моей голове исчезает, и тишина взрывается звуками: грохотом авиационных двигателей, далекой автоматной трескотней и задыхающимся криком Филонова над ухом:
- ..надо дальше… догонят…поднимай…в рощицу…
Я встаю, поднимаю голову над скрывающими нас кустами. В полукилометре от нас в яркое голубое и безветренное небо вертикальным столбом поднимается черный дым, еще дальше – второй. Между черных столбов мелькают черные точки голов бегущих людей. Кто это? Грохот и свист над головой – навстречу бегущим к нам людям проносится голубое брюхо истребителя МИГ- 21 и черные головы исчезают в высокой траве.
Что там, в траве, горит мне не видно, но оживший звуками мир быстро прогнал белесую пелену с моих глаз и я, одновременно с возникшими в голове вопросами, уже знал ответы: наш вертолет сбит, горят его обломки, а дальше видимо, обломки еще одного. Значит, сбили два борта. Бегут к нам и стреляют в нас - это бойцы УНИТА – значит, надо срочно уходить. Опоздавшие кубинские МИГи нас прикрывают, значит, время оторваться от преследования есть. Сонливость пропала, я воспринимаю происходящее спокойно, и вижу все, включая себя, как бы со стороны, начинаю действовать быстро и уверенно.
Оборачиваюсь, – кубинец лежит без сознания со связанными ногами. Филонов, стирает левой рукой кровь со лба и жадно пьет из фляжки в зеленом матерчатом чехле. Я вспоминаю, что и у меня есть вода, открываю свою фляжку, опрокидываю себе в рот, и обнаруживаю, что больше половины воды я выпил в полете.
- Переводчик, быстрее, поднимай кубинца и уходим! Кстати, как ты ухитрился его вынести? Молодец, но надо было и автомат прихватить, с раненым далеко не уйти.
-А, куда уходить, товарищ майор?
- Подальше от вертушки и к нашим, конечно. Скорее.
- А где наши? Впереди, сзади? В какой, они, вообще, стороне? Пока нас прикрывают МИГи, надо определиться с направлением.
- Да, ты прав. Вертушку при падении крутило, как карусель в праздничный день. Так, значит, мы летели на юго-восток. Определим, где север. Черт, по этим акациям не понять, мох на них не растет, ветки торчат во все стороны. По солнцу? Оно в зените и пока теней не отбрасывает, а будем дожидаться – сами отбросим… ноги. Тебя разве не учили определяться на местности?
- Учили, товарищ майор, но не в Африке.
- Да, черт возьми, и меня учили не в Африке. Соображай, переводчик, скорее – у меня голова болит, а у тебя цела. Черт, не надо было мне каску снимать. Вспоминай, какие видел ориентиры в полете.
- Я в полете переводил доклады пилотов, ваши команды, ваши разговоры с Альберто и в окно смотреть возможности не было. Карту помню, – магистральная дорога, от нее вправо и влево периодически уходили грунтовки на фермы. Но, с какой стороны теперь дорога? Ее не видно и не слышно. На акации не влезешь, да и низкие они. Нет, к дороге привязаться мы не можем. Что еще? Думай, Валера, думай скорее. Каким строем мы летели по маршруту, товарищ майор?
- Каким строем? Обычно десантные вертолеты взлетают по цепочке, а дальше летят просто плотной группой, чтобы видеть друг друга, иногда «пеленгом». Мы по плану полета и до появления истребителей шли группой, наш борт первым. Так, дай вспомнить… я сидел спиной против полета, смотрел в левый иллюминатор и ни одного нашего борта не видел,…значит…
- Значит, товарищ майор, остальные машины находились сзади и правее. Так?
- Ну и что?
- Нас сбили первыми, дальше нашей машины лежит вторая, она шла тем же курсом, лежит не очень далеко и вряд ли успела резко успела изменить курс, значит она впереди нас…
- А, понимаю…, да, верно, переводчик, значит, если соединить две машины условной линией, то получим направление полёта, следовательно, нам надо не убегать вперед, а возвращаться назад.
- Да, товарищ майор.
Молодец, переводчик, кстати, напомни, как тебя зовут, после этой кутерьмы у меня все из головы выскочило.
- Валерий.
- Вот, что Валера, ты большой, встань и посмотри, что там наши черные друзья, и где ближайшая рощица этих дурацких акаций назад по нашему маршруту. Ты осмотрись, а я ещё минуту посижу,г олова кружится, наверное, сотрясение и правая рука не работает.
Встаю в полный рост, и в это время над головой опять с оглушительным свистом проносится МИГ, оставляя легкий дымный шлейф выхлопа двигателей, и я вижу, как черные точки голов вдалеке замелькали, удаляясь от нас влево. Два черных столба дыма, редея, по-прежнему неспешно поднимались в ослепительное небо. Где ближайшая рощица редких акаций в сторону дымов? Ага, вижу.
- Ну, что там, Валера?
- Унитовцы убегают назад, а подходящая рощица по движению есть, правда, далеко, не менее двух-трех километров.
- Хорошо, идем назад, бросками, обломки машин оставляем левее. Поднимай кубинца, и постарайся не слишком высовываться из травы. Я прикрываю. Встали.
Эти два-три километра показались мне марафонской дистанцией. Я вскакивал со стонущим капитаном Альберто на спине, задыхаясь, бежал, путаясь в сухой траве, неловко падал на одно колено, чтобы не уронить капитана, и перекатывал его на траву. Сам опрокидывался на спину, закрывал глаза, чтобы не видеть этого слепящего и обжигающего солнца. Мне уже было все равно видят нас унитовцы или нет, – в любом случае трава была не настолько высокой, чтобы скрыть меня и Альберто, и нас, наверняка, уже давно заметили. Филонов сначала со стоном падал рядом со мной, со стоном, опираясь на автомат, поднимался и бежал. Потом начал отставать. После последней перебежки, когда вконец обессилев, я практически уронил Альберто на траву в слабой кружевной тени рощицы низких акаций, он очнулся и начал ругаться по-испански, а Филонов не появился.
Наскоро отдышавшись, я пополз назад по своему следу примятой сухой травы и нашёл Филонова, – он лежал лицом вниз, без сознания, крепко сжимая в левой руке автомат без магазина. Легкая форменная рубашка на правом плече затвердела от высохшей крови большим черным пятном, которое на спине обтекали тонкие полоски засохшего пота. Поднять его и взвалить на себя у меня уже не было сил, поэтому я ложился на спину и тащил его за рубашку лицом вверх по жесткой траве. Сколько тащил, – минуты или часы - не знаю, но когда дотащил, то увидел, что Альберт пытался отползти от места, где я его оставил. Но, видимо, от боли в переломанных ногах тоже потерял сознание, и теперь бредил и просил воды. Кобура на боку расстёгнута, пистолета, который он, видимо, искал, нет – понятно, выпал, пока я его тащил и ронял.
- Хорошая компания в чудном месте, – подумал я, – один без ног, второй, без рук, оба без сознания, а третий – я, без сил, в разодранной потной рубашке, с исцарапанными и сбитыми от частых падений руками и ногами. А все трое,- посреди саванны, в окружении врагов. О том, чтобы двигаться дальше, можно не мечтать. Придется остаться здесь, в редкой тени бесполезных акаций без воды и пищи, без связи и оружия. Что делать? Проклятый вопрос русской интеллигенции! А что я могу? Только ждать вечера и темноты – вот, этим и займусь. Кроме того, нас должны искать. Должны же! Истребители видели, где лежат обломки вертолетов. Ещё, может, кто-то выжил во втором вертолёте, и тоже пытается выйти на своих. Буду следить за небом. Я повалился на спину и яркий солнечный свет погас.
Когда я открыл глаза, то солнце съехало из зенита на верхушку ближайшей акации, Филонов очнулся и, не выпуская из руки бесполезный автомат, пытался встать, хватаясь за ствол дерева. Альберто слабым голосом пытался что-то ему сказать, но язык его плохо слушался.
- Ну, вот и наш сторож проснулся, – хриплым голосом произнес Филонов, – послушай, что кубинец говорит?
Я подполз к Альберто: - Товарищ, в вертолете должна быть вода и пища. Надо проверить, может что-то уцелело. Утром нас будут искать, но без воды мы до утра не доживем. Я – точно.
- Правильно говорит кубинец – выслушав мой перевод, произнёс, трудно дыша, Филонов – шансов мало, что в обломках что-нибудь осталось, но других вариантов нет, нужна вода и оружие. Придется тебе, Валера, ползти к вертолету и искать. В крайнем случае, притащи хоть пистолет или автомат – будет из чего застрелиться. Только подожди темноты.
Дожидаясь темноты, мы лежали в траве. Разорвав наименее пропотевшую часть своей форменной рубашки, я обмыл остатками воды и перевязал, как мог рваную рану на плече Филонова. Он при этом сжимал кулаки и тихо матерился. Крови потерял немало и к концу перевязки то ли потерял сознание, то ли уснул, уткнувшись лицом в жесткую траву. Я не стал его трогать, понимая, что ничем больше помочь не могу, и переполз к капитану Альберто – он был в сознании, кусал сухие губы и боялся пошевелиться. Я осмотрел его ноги, - обе были переломаны ниже колен, и кости выпирали острыми буграми под посиневшей кожей. Слава Богу, не открытые переломы. Голова тоже разбита, но кровь спекла черные волосы твердой коркой и кровотечения не видно. Я сказал ему об этом, стараясь как то успокоить ,и поймал себя на том, что смотрю на раны и переломы без содрогания и даже могу оказать первую помощь, а ведь раньше я боялся даже смотреть на кровь.
Спасибо, товарищ, – пробормотал Альберто, – я знаю, что ты меня спас, но, боюсь, напрасно, дай мне автомат и я не буду вам обузой. Со мной вам не спастись. Я потерял свой пистолет. Дай автомат майора.
- Там нет патронов, Альберто, майор все расстрелял, пока мы убегали от унитовцев, поэтому нас спасут или убьют вместе. Лучше выпей воды.
Альберто напился, закрыл глаза и надолго замолчал. Солнце ослепительно белым шаром висело над головой и не собиралось заходить.
- Товарищ, тебя, кажется, зовут, Валери?
- Да, Альберто.
-- Скажи, Валери, если мы тут умрем, о чем ты будешь жалеть? О жене, детях, родителях?
- Конечно о них, Альберто, а еще о том, чего не успел сделать, – например, научиться хорошо, играть на трубе.
- Ты умеешь играть на трубе?
- Немного умею, но никогда не имел своей, настоящей, хорошей трубы, поэтому я не трубач.
- А ты, Альберто?
- А я – о море! Я ведь из семьи рыбаков. Ты знаешь, как красива Гавана с моря? Знаешь, что нашу любимую песню «Ла Палома» (Голубка) сочинили рыбаки потому, что жены в любую погоду встречают их, стоя на берегу, и размахивая белыми платками. Они летает над головами, как белые голуби – это так красиво. Рыбаку легче бороться с морем, когда он знает, что на берегу его ждёт его голубка…
- А о чем думает товарищ майор, Валери?
-Не знаю, Альберто, он спит или без сознания, а если нет, то, наверняка, думает о том, долетела ли наша группа до цели и как она выполнит задание без командира и советника.
- Скажи ему, что об этом пусть не беспокоится, унитовцам и белым из ЮАР есть куда бежать, - они дома, а нам, кубинцам, в Африке бежать некуда, мои ребята это четко знают и драться будут до последнего.
За разговором долгожданная темнота наступила внезапно. Багровый шар мучительно долго продирался сквозь жидкую листву акации над нашими головами, а потом, словно сорвавшись с ветвей, упал, и на небо опустился темно- синий занавес. Звезды еще только слабо проступали на его фоне. Я встал, и стал искать место падения нашего вертолета. Но столб дыма над обломками давно растворился в потемневшем небе, травянистый ковёр стал однородно черным, и никаких ориентиров для движения я найти не мог. Что делать? Идти наугад самоубийственно. Оставаться на месте до рассвета почти наверняка кончится тем же, мои раненые спутники до утра могут не дотянуть. Альберто уже почти не говорит, а Филонов не встает. Чертова саванна, занесло же нас сюда!
Вдруг мой пересохший нос и раскрытый рот уловили легкое дуновение влаги. Влажный ветерок явственно потянул издалека и я, как охотничья собака, уловил его «верхним» чутьем. Не очень далеко, где-то правее, есть вода! Раздумывать больше незачем! Я немедленно громким шепотом известил об этом своих спутников по-русски и по-испански. Они заметно оживились и стали снимать пустые фляжки. Я, было, рванулся в нужную сторону, как вспомнил, что у меня нет никакого оружия, а ночью к водопою собираются хищники. Новая проблема! Однако у Альберто в набедренном кармане брюк оказался десантный нож, а Филонов, поколебавшись, достал из кармана брюк «свою» гранату. Я и раньше слышал, что десантники на крайний случай всегда имеют при себе «свою» гранату, оказалось – правда.
- Валера, приходилось бросать?
- Честно говоря, нет.
- Тогда лучше возьми автомат, все-таки железка, будешь отмахиваться.
Раздвигая невидимую в темноте траву и постоянно поводя чутким носом, чтобы не потерять направления (откуда, что берётся?), я осторожно двинулся в сторону влажного ветерка и через некоторое время увидел впереди в траве красноватый мерцающий отсвет. Что это? Костерок - не похоже. Фонарик – тоже нет. Глаза хищника? Крокодил? Лев? Какого цвета у них глаза? Черт его знает! Но влагой тянуло оттуда, а дыма я не чувствовал, поэтому в левую руку взял нож, в правую автомат, и пошёл ещё осторожнее. Удивительно, но инстинкты первобытного охотника лежат в нашем сознании не так далеко, как мы думаем, они не забыты и обостряются в темноте сами по себе. Оружие в руках прибавило мне уверенности, и я почувствовал себя древним осторожным охотником, неслышно подкрадывающимся к чуткой жертве. Вот еле мерцающие отсветы уже совсем близко и мой зоркий глаз различает на фоне травы неясную тень, небольшую, не выше моего колена. Что ж, слава Богу, это не лев и не слон, похоже, какой-нибудь мелкий шакал и, если он преграждает мне доступ к близкой воде, то его следует шугнуть. Но на всякий случай надо подкрасться как можно ближе, прыгнуть и ударить автоматом.
- Осторожно, Валера, – говорю я себе - осторожно, незаметно и очень тихо, ты же охотник.

В неглубокой ямке на поляне, неподалеку от болотца, под прикрытием высокой травы стояла спиртовка, над которой на небольшой решетчатой металлической подставке лежал объёмистый пакет из серебристой фольги. Вплотную к ямке, наблюдая за тем, как разогревается пакет, лежат двое мужчин в оливково - песочной форме Южно-Африканского спецназа – «рекки», и немного задумчиво смотрят на тусклый огонек спиртовки – огонь даже маленький, всегда завораживает. Автоматы под рукой. Тихий разговор на английском:
- Йоханн, гаси спиртовку, кажется, сюда ломится бегемот. Ты знаешь, они приходят в ярость при виде огня и растаптывают любой костерок, а болото недалеко.
- Роби, ты же знаешь, что они больше реагируют на дымок, а спиртовка запаха не дает, впрочем, от бегемотов можно всего ожидать – глупей и опасней животного в Африке нет. Давай притушим спиртовку, ужин почти разогрелся. Фляжки со специальным поддерживающим высокий физический тонус напитком, лежат рядом.
Тот, кого звали, Йоханн, не вставая, протянул руку к спиртовке, и в этот момент на полянку с непонятным ревом выскочил огромный толстяк с голым пузом, лицом перемазанным засохшей кровью, размахивая автоматом и ножом одновременно.
- А-а-а, разойдись, убью!!
Нормальный тренированный спецназовец и диверсант всегда сначала реагирует, а потом размышляет, поэтому оба юаровца дружно и профессионально – с переворотом, отпрыгнули в стороны, и перекатом скрылись в темной траве. Они все сделали правильно, как учили, но только не успели прихватить свои автоматы, о чем впоследствии пожалели. Случайность? Нет, Мойры знают свое дело и следят за предназначением всех. Пока, видимо, всем участникам этой драмы было предначертано остаться в живых.
--------------------------
Неслышно подобравшись к полянке, где мерцал загадочный огонек, я с воплем кинулся на две лежавшие тени, которые молниеносно прыгнули в стороны, и скрылись в темноте. Сработало! Ура! Похоже, это были не шакалы, а два приличных кабана. Но нагнувшись на розовое мерцание, я увидел в неглубокой ямке спиртовку и металлическую подставку, на которой лежал большой серебристый пакет. Рядом валялись две фляжки и два автомата. В голову только начала закрадываться страшная догадка, а руки и ноги уже знали, что делать – левой рукой, бросив нож, я сгрёб обе фляжки. Правой, бросив свой автомат, подхватил оба чужих автомата, и ноги понесли меня назад. Так быстро, я больше никогда в своей жизни не бегал, я несся как бегемот или слон, не выбирая направления и не разбирая дороги, но прибежал точно к нашему укрытию, - проснувшийся во мне древний охотник лучше знал, что делать и куда бежать.
Напившись энергетического напитка, и почувствовав в руках оружие, мои друзья заметно ожили и приободрились. Пока я лежал на земле и пытался восстановить дыхание, оба десантника разглядывали притащенные мною автоматы и оценивали ситуацию.
- Браво. Валери, щелкал языком Альберто, теперь мы доживём до утра, и нас быстро найдут наши, а, если, и не быстро, то есть чем отбиться.
Филонов был менее оптимистичен:
- Не уверен, что доживём, - это автоматические винтовки Южно-Африканского спецназа. Вы не знаете спецназ, они не пехота, и обязательно придут ночью за своим оружием. Прямиком на свои автоматы не полезут, скорее, приползут к рассвету с ножами. Готовим круговую оборону и не спим. Один автомат, вернее, автоматическая винтовка – переводчик твоя, смотри, как действовать, вторую оставляю у себя. Если полезут, то я отвечаю и меняю позицию, ты делаешь то же самое, стреляй одиночными на любой шорох. Они не бросятся в рост, будут подползать. Придётся и тебе поползать, если хочешь живым остаться. Вставать нельзя – метать ножи они, наверняка, умеют. А сейчас постарайся заснуть – к утру ты нужен нам свежий. В крайнем случае, если придут не одни и все сложится плохо, группируйтесь вокруг меня. Вот граната – на всех троих хватит. Прощаться времени не будет, поэтому решаем сейчас. Валера, переведи кубинцу.
Альберто молча выслушал мой перевод, кивнул головой, потом усмехнулся и внес поправку: - Тогда лучше группируйтесь вокруг меня – я не могу ползти.
Мы легли вокруг Альберто, стараясь обеспечить круговой сектор обзора. Уснуть в ожидании ночного нападения казалось немыслимым. Пережитое за день должно было надолго лишить меня сна, но я доверился судьбе и мгновенно отключился. Судьба не подвела, – ближе к утру я внезапно проснулся еще до того, как подползший Филонов молча толкнул меня в плечо.
Из травы послышался легкий шорох – все-таки трава сухая, и с этим ничего не может сделать самый опытный «рекки», - и Филонов немедленно выстрелил на шум. На минуту все затихло, потом зашуршало с другой стороны. Филонов сменил позицию и опять выстрелил.
Опять затихло, затем раздался гортанный голос на английском:
- Эй, Рембо, верни автоматы, расстреляешь все патроны, и поутру мы вас всех вырежем.
- Валера, что он там вякает?
Переводить с английского на русский и испанский в таких условиях мне еще не приходилось и очень надеюсь, не придётся, но я был уже не прежний толстый и неловкий «мешок», а Рэмбо, поэтому я негромко, но твердо перевел:
- Пугают, что когда мы расстреляем все патроны, они нас вырежут.
- Значит, их по-прежнему двое, гранат нет, а с ножами они на нас сунуться не рискуют. Скажи им, что нас пятеро, на их двоих у нас патронов хватит, а утром за нами прилетят свои и им лучше не ждать утра, а убираться, пока целы.
Я перевел на английский, и в ответ из темноты, уже с другого направления донеслось:
- Рэмбо, я вижу у вас там любимый интернационал. Зря надеетесь на утро, еще не известно, кто прилетит первым, – наши или ваши. В любом случае, до утра вы не доживете. Вас там не пятеро, а трое, верните автоматы и молитесь.
Я опять перевел, по знаку Филонова отполз в сторону, и выстрелил на голос.
Ситуация складывалась патовая – ни мы, ни они в прямую атаку пойти не могли, постоянное кружение ползком выматывало и их и нас, – Филонов уже еле ползал, а Альберто вообще молчал и было непонятно в сознании он или нет. Спецназовцы были правы: прилететь утром с равной вероятностью могла и юаровская и кубинская авиация. Кроме того, вместо авиации могли подойти группы черных унитовцев с юаровскими советниками. Впрочем, мог прилететь и кубинский десант с советскими советниками. В общем, чет-нечет выпадал равновероятный, – это понимали мы и, похоже, наши противники потому, что вскоре опять раздался знакомый голос:
- Эй, Рембо, скажи своим, чтобы не стреляли, у нас к вам деловое предложение.
- Давай, излагай.
- Мы знаем, что вам нечего жрать и у вас раненые. Предлагаю: мы вам медикаменты и пищу, вы – нам, автоматы, и мы расходимся, ОК.?
Мы пошептались с Филоновым: да, и лекарства и еда нам нужны, надо рискнуть иначе они не отвяжутся, а наша боеспособность падает, но надо и подстраховаться.
- ОК., вы оставляете лекарства и еду у сухой акации на север от нас и отползаете под нашим прицелом. Мы забираем все и оставляем вам один автомат, естественно, разряженный. Если первыми прилетят ваши, то второй автомат будет около нас, если прилетят наши, то мы его зароем там же, у сухой акации.
- Договорились, Рембо.
Обмен состоялся. Обе стороны выполнили свои обещания. Сползав к сухой акации под прикрытием Филонова, я оставил там одну разряженную винтовку, и забрал пакет из алюминиевой фольги и горсть мелких белых упаковок. Пакет очень напоминал мне тот, что я мельком заметил на спиртовке в лёжке спецназовцев. Альберто, увидев пакет, слабо улыбнулся и прошептал:
- Я же говорил, что не пропадём.
Однако недоверчивый Филонов был верен себе:
- Ты сначала внимательно прочти, Валера, что там написано. Мало ли чего эти диверсанты подсунут. Верить нельзя, могут попробовать нас усыпить или отравить.
Совет был дельный, и я уткнулся носом в пакет, пытаясь разобрать мелкий шрифт на обороте, но слабо мерцающего света далёких звёзд на высоком африканском небе для этого было явно недостаточно.
- Ладно, открывай, - сдался осторожный Филонов, - понюхаем и решим, есть или выбросить. Спецназ вкусно не кормят, их учат есть всякую гадость.
- Черт, я же нож бросил, чтобы фляжки подобрать у этих…
- Да, рви ты его, - уже нетерпеливо потребовал майор Филонов, - я же одной рукой не могу, только аккуратно, и дай мне, я понюхаю, что там за гадость.
Разорвать пакет из фольги оказалось делом не простым, но, когда я справился, то нюхать уже не потребовалось, - в воздухе плавно растёкся такой аромат, что я испугался, как бы к нам не сбежались все львы ангольской саванны. В общем, мы все по-братски глотнули из пакета полным ртом, запили энергетическим напитком из юаровской фляги, и я почувствовал, что съел бы ещё пару пакетов этой «гадости». Потом я, как смог, обработал раны своих спутников антибиотиками, и они уснули, а я лежал в траве с автоматом до рассвета. Утром первыми над полем появились кубинские МИГи и юаровсие «Импалы» к нам уже не сунулись. Через пару часов, под прикрытием МИГов вскоре прилетели наши вертолёты и нас забрали. Я зарыл, как и было обещано, вторую винтовку у сухой акации, и уже последним рванулся было к вертолёту, но остановился, поднял вчерашний пакет с «гадостью», и прочитал на обороте: «Тушёное мясо ягнёнка в горчичном соусе с кусочками ананаса. Готово к употреблению. Разогревать под солнцем, в горячем песке или на слабом огне. Сделано в ЮАР». Прав Филонов: какой гадостью кормят их спецназ!
Оба моих спутника оказались в госпиталях и были отправлены домой: Филонов в Москву, а Альберто – в Гавану. В штабе советского ГВС (Главного военного советника) меня представили к медали «За боевые заслуги». В кубинском штабе за спасение жизни кубинского офицера, - к медали «За службу Родине в рядах Революционных Вооруженных сил». Ни одной из них я к тому времени, впрочем, не получил, и жизнь военного переводчика закрутилась в своем обычном суматошном ритме: порты, аэродромы, воинские части, госпиталя, встречи и проводы, совещания, инструктажи, военные операции и переводы технических документов, полеты и поездки.
Уже месяца через три меня вдруг опять вызвали в кубинский штаб, торжественно вручили медаль и заодно большой сверток в красиво упакованной коробке. Открыв ее, я к своему изумлению обнаружил кожаный футляр, а в нем, на синей замше – золотистую, ярко заблестевшую на африканском солнце, трубу и открытку от Альберто с видом Гаваны с моря и словами: "Para mеjor trompetista Sovietica“ (Лучшему советскому трубачу). Я чуть не заплакал, а может и заплакал, не помню, солнце было яркое и я был в темных очках. Когда же он узнал о моем тайном увлечении? А-а-а, наверное, там - в маленькой акациевой рощице, когда мы дожидались темноты. Спасибо, Альберто, ты не мог сделать мне лучшего подарка. Теперь я могу играть!
Но даже достать из футляра полученное золотистое чудо я не успел – на следующее утро меня вызвал старший группы военных переводчиков.
- Мешков, кубинцам удалось отбросить юаровцев от Луанды и даже захватить порт южнее, туда на днях пойдут наши корабли с техникой, боеприпасами и подкреплением. Срочно нужен переводчик. Ты у нас имеешь боевой опыт, как, готов?
- Готов, товарищ подполковник, почему вы спрашиваете?
- Ну, видишь ли, Мешков, придется для скорости лететь транспортником, конечно, под прикрытием и чуть больше часа, но…учитывая, что ты э-э-э один раз уже, …в общем, я пойму, но в штабе тебя считают лучшей кандидатурой. Так как? Полетишь?
Я оценил внимание своего начальника, но понимал, что отказ лететь из страха опять быть сбитым все же не будет понят более высоким начальством, которое не интересуют вопросы травмированной психики, а может быть не понят и моими коллегами по военно-переводческому цеху, и согласился.Все мое имущество состояло из чешского чемодана и кожаного футляра с трубой, поэтому уже через три часа я сидел в тесном отсеке АН-26, набитого ящиками с боеприпасами, медикаментами и сухпайками. Никакого удовольствия от полета я не испытывал, откровенно говоря, боялся и, чтобы отвлечься смотрел в иллюминатор на однообразную и хорошо знакомую желто-зеленую саванну. Через минут пять после взлета нас догнала пара истребителей МИГ-21 и, покачав крыльями, умчалась вперёд. Что ж, с ними спокойнее. Под ровный гул моторов я задремал.
На этот раз удара я не почувствовал, и проснулся от того, что самолет резко накренился и на меня наехала груда плохо закрепленных ящиков. Гул моторов резко спал, и я услышал, как свистит воздух через пробоины в фюзеляже. Мы не падали, как вертолет, но снижались с большим креном на правое крыло. Я опять, как и в прошлый раз, вдруг стал видеть себя, как будто со стороны – вот я лежу придавленный ящиками к борту, и не могу повернуть голову к иллюминатору, но и так знаю, что там за бортом горит правый двигатель и пилоты пытаются посадить машину.
- Опять - почти безразлично подумал я – прикрытие было, значит, «Стингер» снизу. Удара о землю при вынужденной посадке я опять не услышал – просто наступила темнота и тишина. Через какое то время я слышал долгие стоны и подумал – это я умираю или уже умер? Потом стоны затихли, и через широкий разлом фюзеляжа вернулся свет, принесший с собой запах едкого дыма. Жив? На этот раз ящики слетели с меня и завалили вход в пилотскую кабину. Руки чувствовал, ноги нет. Достал из нагрудного кармана картонное удостоверение советского специалиста на португальском языке и разорвал, других документов при мне не было. В этот момент я вновь услышал тихий внутренний шепоток:
- Не шевелись, ты сделал все, что должен, теперь делай то, чего хотел, но не успел.
Я пошарил вокруг себя руками, нащупал целый футляр трубы и, ничуть не удивившись, лежа на спине, достал трубу и заиграл.
В этот момент в далекой темной пещере пряха Атропа, разорвала четыре ниточки - судьбы экипажа самолета, но, услышав музыку трубы, удовлетворенно улыбнулась, и не стала рвать пятую, – мою.
--------------------------------
Командир диверсионной группы юаровского спецназа «рекки» и десяток чернокожих бойцов УНИТА торопливо бежали по высокой траве к советскому транспортнику только, что сбитого ими переносным комплексом «Стингер». Самолет развалился на части, трава вокруг быстро и дымно горела от разлитого топлива, расползаясь черным пятном по желтому полю.
- Эй,- скомандовал белый офицер в светло коричневой форме, хорошо скрывавшей его в желтой траве, своим черным бойцам - всем стоп, вы трое вперед к самолету. Осмотрите обломки, живых - сюда, раненых - добить, мертвых осмотреть и забрать документы. Поскорей, самолет может взорваться.
Трое бойцов двинулись вперёд, остальные замерли. Когда до обломков оставалось метров пятьдесят со стороны рухнувшего самолета вдруг донеслись неожиданные звуки – играла труба. Белый офицер от изумления зачем-то снял темные очки и прислушался – Нет, не может быть! Это «Лунная река» в исполнении, напоминающем стиль Луиса Армстронга. Что за чертовщина, там же должны быть одни трупы!
Офицер даже снял с головы форменную панаму, чтобы лучше слышать. Да, в самом деле, над затихшей саванной сквозь слабый треск горевшей травы плыли чистые, ясные и хорошо узнаваемые звуки трубы. Офицер несколько мгновений колебался, потом закричал убежавшим вперед на африкаансе:
- Hey, ju , alles terug. Nou alles daar sal ontplof. Gaan. (Эй, вы, все назад. Сейчас там все взорвётся. Уходим).
Бойцы с готовность повиновались, догнали группу, и она двинулась назад в глубину саванны. Командир шел последним, часто оглядываясь назад, качал головой и кривил губы. Вскоре сзади раздалась серия слабых взрывов – это рвались боеприпасы. Командир вздохнул, зло сплюнул, и решительным шагом перешел в голову группы.
---------------------------------
- И что, Саша, Валера погиб?
Нет, Валера не погиб, истребители прикрытия ничего не могли сделать против «Стингера», но точно указали место падения самолета и через несколько часов его нашла спасательная группа из порта, до которого они не долетели всего минут двадцать, и его вытащили. На этот раз - единственного. Опять представили к медали и отправили в Москву. У него было повреждение позвоночника и его комиссовали.
- И где же он теперь и что делает?
- Точно не знаю, говорят, стал трубачом, играет джаз, и на досуге изучает язык африкаанс.
Не мешайте Мойрам, они знают своё дело.

-